Неточные совпадения
И хотя бы судьба
послала ему раскаяние — жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут!
О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы — ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем
преступлении.
Речь
шла только
о том, имел или не имел по закону издатель право напечатать статью фельетониста, и какое он совершил
преступление, напечатав ее, — диффамацию или клевету, и как диффамация включает в себе клевету или клевета диффамацию, и еще что-то мало понятное для простых людей
о разных статьях и решениях какого-то общего департамента.
Милая, бедная
О! Розовый рот — розовый полумесяц рожками книзу. Но не могу же я рассказать ей все, что было, — хотя б потому, что это сделает ее соучастницей моих
преступлений: ведь я знаю, у ней не хватит силы
пойти в Бюро Хранителей, и следовательно —
Я вижу, что
преступление, совершенное в минуту моей смерти, не должно остаться бесследным. Теперь уже
идет дело
о другом, более тяжелом
преступлении, и кто знает, быть может, невдолге этот самый Андрей… Не потребуется ли устранить и его, как свидетеля и участника совершенных злодеяний? А там Кузьму, Ивана, Петра? Душа моя с негодованием отвращается от этого зрелища и спешит оставить кабинет Прокопа, чтобы направить полет свой в людскую.
Еще у нас был любимый разговор
о хозяевах гостиницы: как кто из них
пошел в гору. Вот где я узнал настоящие «Тайны мадридского двора»! Что ни имя — то
преступление: грабеж, убийство или еще хуже.
«Я сейчас
иду предавать себя. Но я не знаю, для чего я
иду предавать себя, — говорит Раскольников. —
Преступление? Какое
преступление? — вскричал он в каком-то внезапном бешенстве. — Не думаю я
о нем, и смывать не думаю! Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился
идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и бездарности моей решаюсь!»
Уже будучи на каторге, «он строго судил себя, и ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаха… И хотя бы судьба
послала ему раскаяние — жгучее раскаяние, разбивающее сердце, от ужасных мук которого мерещится петля и омут.
О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы — ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем
преступлении… Вот в чем одном признавал он свое
преступление: только в том, что не вынес его и сделал явку с повинной».
Татьяне самой приходило на ум
послать записку к графу Иосифу Яновичу Свянторжецкому, но она не решалась. Это будет уже окончательная сдача себя в его власть, а она еще думала бороться. Ей порой приходило на ум, что Никиту просто захватили врасплох, а он с перепугу во всем сознался и что таким только образом граф получил сведения
о ее самозванстве и совершенном
преступлении.
Годы
шли — все забылось и сгладилось, даже воспоминание
о преступлении на заимке Толстых.
— Понятно, все они в заговоре, когда дело
идет о том, чтобы отнять у меня мое дитя! А отец? Он, конечно, опять сердился, грозил и заставил тебя тяжелой ценой купить страшное
преступление — свидание с матерью.
— Что в этом толку, — заметил Вацлав Лаврентьевич. — Теперь дело
идет не
о Егоре Никифорове, которого я знаю за честного, неспособного не только на убийство, но ни на какое
преступление человека, а
о подозрительных личностях.
Богатый гроб Трофима повезли на кладбище Александро-Невской Лавры. За гробом
шла толпа знакомых, ездивших на богатые обеды и ужины богача-золотопромышленника. Один проповедник, славившийся тогда в Петербурге даром красноречия, произнес надгробное слово и много говорил
о добродетели, благочестии и счастливой жизни усопшего. Никто, кроме Бога, не знал
о преступлении Трофима, ни
о том, какое наказание постигло его с той минуты, как он потерял в себе Бога.